АНТРОПОЛОГИЧЕСКИЕ
СТРУКТУРЫ
ВООБРАЖАЕМОГО

Что такое глубинное регионоведение? Есть, по крайней мере, два направления исследований, использующих термины «глубина», «глубинное» в официальных названиях своих дисциплин: это классическая «глубинная психология», или «психология глубин», Карла Густава Юнга (нем. Tiefenpsychologie, фр. la psychologie des profondeurs) и новое и неизвестное до настоящего времени российским исследователям направление «социологии глубин» французского мыслителя XX века Жильбера Дюрана. По аналогии с «психологией глубин», которая широко изучается в большинстве западных университетов не только психологической, но и общегуманитарной ориентации, современная социальная наука в лице Ж. Дюрана и его школы изучает «социологию глубин». Эта менее известная наука Tiefensoziologie — «глубинная социология» — иначе именуется «социологией воображения» и некоторыми исследователями относится к широкому направлению в социологии, называемому «структурной социологией».

В чем специфика «психологии глубин» и «социологии глубин»? Главный философский и методологический принцип социологии глубин заключается в релятивизации мифа о прогрессе. Наука Нового времени, начиная со второй половины XVIII века и заканчивая серединой XX века, существовала в так называемой «парадигме прогресса». Это означало универсальную доминацию убежденности в том, что общество развивается поступательно и только в одном направлении: от простого к сложному, от низшего к высшему. Все движение общества: наук, знаний, социальных институтов, политических систем, методологий идет только в одном направлении — в направлении развития.

Идея прогресса заключается в том, что все процессы протекают в историческом времени, где каждый последующий момент снимает предыдущий. Поэтому, например, совокупность знаний социальных институтов 2000 года отменяет необходимость изучения знаний и методологий 1900 года. Когда мы смотрим с позиции общества, философии, науки 2000 года на то, что было в 1900 году, мы говорим, что там все было предварительно, жалко, часто неправильно и убого. Все, что было в 1900 году, старо, скучно и неинтересно, а все, что происходит в 2000 году, включая системы социальных знаний, является новым, актуальным, свежим и т. п. Единственная связь 1900 года, со всеми его социальными и научными системами с 2000 годом — это причинный характер, каузальная связь. То, что было в 1900 году, породило 2000 год, но, породив, забылось, поскольку все наиболее осмысленное, наиболее важное из 1900 года перешло в 2000 год. Поэтому история, изучение истории — изучение чего-то мертвого.

Так возникает определенная топика, топика прогресса. Топика — это концептуальное пространство, в котором происходит исследование. Прогрессистская социология — это изучение обществ в развитии, в логике прогресса, где каждый последующий момент снимает предыдущий. При этом от предыдущего момента в последующем ничего не остается; предыдущий момент полностью, как говорит Гегель, снимается. Парадигма прогресса была нормой и догмой классической науки до того момента, пока в классической науке не произошли изменения: открытия теории относительности Эйнштейна, квантовой механики Бора, кварков и теории суперструн и т. п. Тогда физические естественные науки стали пересматривать тематику безотносительного развития и возникла так называемая критическая тенденция в философии науки. К середине XX века возникает очень интересная ситуация. Миф о прогрессе, о поступательном развитии общества, человеческих знаний, человеческих социальных и политических институтов, начинает релятивизироваться. Появляется новое концептуальное пространство, новая топика, которую и можно назвать «топикой глубин».

Что означает слово «глубина» в данном случае? Здесь — смысловой исток глубинной психологии, глубинной социологии, глубинного регионоведения. При более внимательном исследовании, проведенном после эпохи упоения прогрессом и «сбрасыванием с корабля современности» религиозных сюжетов, мифов, сакральных ценностей, священных институтов, было обнаружено, что «богиня разума», с которой началась Французская революция, не что иное, как миф, миф о прогрессе. Не прогресс, который преодолел миф, а миф о прогрессе как один из мифов, который потеснил все остальные. Таким образом, у социальных, политических, научных, интеллектуальных, культурных процессов возникло дополнительное измерение. К топике классических наук, классического исследования добавился еще один этаж. Обнаружили дополнительное измерение, которое и назвали «глубинным». И тогда в этой новой топике образовались совершенно новые представления о сущности тех процессов, которые происходят с человечеством.

Смысл этой топики первоначально был открыт доктором Фрейдом, который заявил, что параллельно рациональным структурам сознания, человеческим институтам, которые лежат в сфере сознания, происходит то, что Фрейд назвал «работой сновидений». Гигантский блок бессознательного, который он назвал «Es», «Оно», где развертываются совершенно другие процессы и существуют абсолютно иные системы координат, иные субъекты, иные объекты, иные закономерности, которые следует изучать иначе, нежели традиционное рассмотрение поведения человека как сознательного существа.

Вся логика прогресса строится приблизительно по такой логике: сначала люди были бессознательными, поэтому верили в Бога, а потом стали сознательными и перестали верить в Бога. От бессознательного, где наличествует миф, сакральное — к сознательному, где господствует рационализм и реализм. Макс Вебер, известный немецкий социолог, назвал этот процесс «расколдовыванием мира». И действительно, на уровне развития науки, рациональных стратегий и общественных институтов, на уровне сознания людей мы видим этот процесс. Институты становятся все более и более рассудочными, рационализированными, механизированными и автоматизированными. Это влечет за собой развитие демократических реформ, представление об индивидуальном достоинстве человека (который является мыслящим существом) и множество других, связанных с этим явлений. В самом деле, эти процессы происходят на уровне рассудка. Действительно, человечество было бессознательным, верило в Бога, а став сознательным, сначала поставило Бога под вопрос, а потом, как сказал Ницше, «Бог умер». Бог умер — это означает, что вера в священное, в мифы была осмеяна. Институты, которые стали доминировать в обществе, его различных регионах, становились все более светскими, секулярными. Процесс секуляризации, перехода от религиозных моделей к светским, от веры в миф к вере в разум, является главным процессом в динамике прогрессистской топики.

Сначала Фрейд, затем «психология глубин» его ученика Юнга, а затем, через несколько десятилетий, и «социология глубин» Ж. Дюрана, а также многие другие направления современной науки обнаружили одно обстоятельство, осмысление которого вошло в нашу педагогику, в отличие от европейской, еще лишь отчасти. Это открытие еще одного этажа вглубь человеческого сознания, измерения, которое, как выяснилось, дополняет общую прогрессистскую топику совершенно другими закономерностями и представляет собой то, что Юнг назвал «коллективным бессознательным».

В отличие от довольно плоской модели Фрейда, который населил бессознательное («Оно») сексуальными комплексами и с их помощью толковал рациональную структуру человеческого разума, человеческого общества, Карл Густав Юнг, основатель психологии глубин, более широко, более сложно понимал бессознательное. С его точки зрения, бессознательное населено архетипами, которые являются не индивидуальными, как у Фрейда, а коллективными и к тому же врожденными. Это не просто совокупность подавленных детских переживаний, это то, что принадлежит всем людям в равной мере. И здесь, на уровне коллективного бессознательного, параллельно рациональному процессу, накоплению знаний, секуляризации, человечество продолжает жить в мифе. Архетипы складываются в мифы.

Если с точки зрения дневной и рассудочной истории человечество меняется, создает новые социально-политические институты и стратегии, новые модели отношений и социальные системы, новые страты и технологические атрибуты, то на уровне коллективного бессознательного все остается по-прежнему. Человек продолжает верить в мифы, в сказки, в Бога, доверять иррациональным интуициям, видеть сны, которые ему снились в течение многих тысячелетий. И здесь обнаруживается огромный мир, вытесненный в сферу сновидений, бессознательного, но который некогда — в традиционном обществе — был локализован в сфере сознания. Древность из человечества никуда не ушла, и миф, лежавший в основе древнего, традиционного общества и, казалось бы, давно преодоленный на уровне рассудка, никудя не исчез, как думали представители одномерной научной топики, а сохранился в полной мере. И теперь он действует на людей не менее активно, чем раньше. Другое дело, что в традиционном обществе религия стояла в центре внимания общества, и религиозные архетипы, мифы, образы, символы существовали одновременно и в бессознательной и в сознательной форме. Теперь же в современном обществе миф живет в подвале и в сознание прорывается эпизодически — чаще всего через различные формы неврозов, психозов и иных психических расстройств.

Социология глубин показывает, что прогресс как концепция возник всего 300 лет назад. Ранее в течение тысячелетий люди думали, что время циклично. Циклическое время — это то, в котором, по сути дела, ничего не происходит, ничего не меняется (так меняются сезоны года, царства, династии). В традиционном обществе люди жили в циклическом времени, с приходом христианства появилось линейное время, но и оно продолжало быть религиозным, ориентированным на финальный приход Мессии (Второе Пришествие). Всего триста лет назад, то есть совсем недавно, победила концепция чисто линейного времени, без какого бы то ни было эсхатологического завершения. Человеческое же коллективное бессознательное продолжает жить в циклическом времени, где, строго говоря, ничего не происходит. И здесь, в отличие от линейного времени, нет никакого прогресса.

Человек в своих глубинах, в своих сновидениях, в своих реакциях, в системе первичных отношений остается ровно таким же, каким он был всегда. И это сказывается на его жизни гораздо больше, чем перемены. Это и есть топика глубин, которую Юнг применил к лечению неврозов, психозов, психических расстройств, и затем — к объяснению культурных явлений. От психологии глубин к социологии глубин остался один шаг: исследование — с помощью знаний о существовании и структурах дополнительного этажа —тех социально-политических процессов, институтов, вплоть до экономических процессов, которые рассмотрит классическая социология.

..равно как и пространство, Время для религиозного человека не однородно и не беспрерывно. Есть периоды Священного Времени. Это время праздников (большинство из которых повторяется с определенной периодичностью). С другой стороны, есть Мирское Время, обычная временная протяженность, в которой разворачиваются действия, лишенные религиозной значимости. Между этими двумя разновидностями времени существует, разумеется, отношение последовательности; но с помощью ритуалов религиозный человек может без всякой опасности «переходить» от обычного течения времени к Времени Священному.

Главное различие между этими двумя качествами Времени, на первый взгляд, поразительно: Священное Время по своей природе обратимо, в том смысле, что оно буквально является первичным мифическим Временем, преобразованным в настоящее. Всякий церковный праздник, всякое Время литургии представляют собой воспроизведение в настоящем какого-либо священного события, происходившего в мифическом прошлом, «в начале». Религиозное участие в каком-либо празднике предполагает выход из «обычной» временной протяженности для восстановления мифического Времени, выведенного в настоящее самим праздником. Таким образом, Священное Время может быть возвращено и повторено бесчисленное множество раз. С некоторой точки зрения о нем можно сказать, что оно не «течет», что оно не составляет необратимой «протяженности». Это в высшей мере онтологическое «парменидово» время: оно всегда равно самому себе, не изменяется и не утекает.

На каждом периодически повторяющемся празднике вновь обретается то же Священное Время, что и во время праздника, как год или даже век тому назад: это Время, созданное и освященное богами во время их gesta; именно они-то и воспроизводятся праздником. Иначе говоря, во время праздника открывается Первое явление Священного Времени таким, каким оно было аb origine. Ведь Священного Времени, которое воспроизводит праздник, не существовало до божественных gesta, которым и посвящен праздник. Создавая различные реальности, составляющие сегодняшний Мир, боги сотворили также Священное Время, потому что Время, когда осуществлялось Сотворение, было с необходимостью освящено наличием божественных деяний.

Таким образом, религиозный человек живет в двух планах времени, наиболее значимое из которых — Священное — парадоксальные образом предстает как круговое, обратимое и восстанавливаемое Время, некое мифическое вечное настоящее, которое периодически восстанавливается посредством обрядов. Подобное поведение по отношению ко Времени достаточно для того, чтобы отличить религиозного человека от нерелигиозного: первый отказывается жить только в том, что в современной терминологии называется «историческим настоящим»; он старается приобщиться к Священному Времени, которое в некотором отношении может быть сравнено с «Вечностью».

Cуществует фундаментальное различие между нерелигиозным и религиозным человеком: религиозному человеку известны священные периоды, которые не относятся к временной протяженности, предшествующей им или следующей за ними. Эти периоды имеют совершенно иную структуру, иную «природу», они представляют собой некое первичное Время, освященное богами и способное быть повторенным в настоящем благодаря праздникам.

Для нерелигиозного человека это сверхчеловеческое ощущение литургического времени недоступно. Для него Время не имеет ни разрывов, ни «таинства», а составляет самую основную меру существования человека, оно связано с его собственной жизнью и, таким образом, имеет свое начало и свой конец — смерть, прекращение существования. Как бы ни было многообразно это существование, как бы ни были многообразны испытываемые им временные ритмы и их интенсивность, нерелигиозный человек знает, что в любом случае речь вдет о человеческом опыте, в котором никоим образом не проявляется божественное начало.

Для религиозного человека, напротив, течение мирского времени может быть периодически «останавливаемо» включением в него с помощью обрядов Священного, Исторического Времени (в том смысле, что оно не принадлежит историческому настоящему). Подобно тому, как какая-либо церковь представляет собой уровневый разрыв в мирском пространстве современного города, церковная служба, проводимая в ней, обозначает разрыв в течении мирского времени; оно не является более Временем как историческим настоящим, временем, переживаемым, например, на улице или в соседних домах; оно есть Время, в котором разворачивается историческое житие Иисуса Христа, Время освященное его учением, его страстью, его смертью и его вознесением. Следует подчеркнуть, однако, что этот пример не проясняет всего различия между Священным Временем и Мирским; христианство по сравнению с другими религиями внесло новое содержание в понятие и само познание литургического времени, утверждая историчность личности Христа. Для верующего литургия разворачивается в неком Историческом Времени, освященном воплощением Сына Божьего. В дохристианских религиях (особенно в древних) Священное время, периодически переживаемое в настоящем, есть мифическое Время, первичное, не идентифицируемое с историческим прошлым, Время истока в том смысле, что оно возникло «сразу», что до него не было какого-либо иного Времени, потому что никакое Время не могло существовать до появления реальности, рассказанной мифом.

Возрождение путем возврата к первичному Времен:
Все, о чем мы говорили, заслуживает дальнейшего рассмотрения. Однако на некоторое время мы сосредоточим внимание на двух положениях:

1) ежегодным повторением космогонии Время возрождалось и начиналось вновь как Священное, так как оно совпадало с illud tempus , когда Мир впервые начал существовать;
2) участвуя путем обрядов в «конце света» и его «воссоздании», человек становился современником illud tempus, следовательно, он , рождался заново, вновь начинал свое существование с нерастраченным запасом жизненных сил, таким, как в момент рождения.

Эти положения весьма важны, так как открывают нам секрет поведения религиозного человека по отношению ко Времени. Раз Священное и сильное Время — это время начала, тот чудесный момент, когда была сотворена реальность, когда она впервые проявилась в полном виде, человек будет стараться периодически приобщаться к этому исходному Времени. Ритуальное воссоздание illud tempus, первой эпифании реальности, положено в основу всех священных календарей: праздник — это не церемония «в память» о каком-либо мифическом (следовательно, и религиозном) событии, а его восстановлениев настоящем. А самым что ни на есть совершенным временем начала является Время космогонии, момент, когда появилась самая обширная реальность — Мир. Именно поэтому, как мы видели в предыдущей главе, космогония служит образцовой моделью всякого «создания», всякого рода «творения». По той же причине космогоническое Время служит моделью для всякого Священного Времени: ведь если Священное Время — это время, когда боги обнаруживают себя и созидают, то очевидно, что наиболее полным и наиболее гигантским проявлением божественной созидательной деятельности является Сотворение Мира. Таким образом, религиозный человек воспроизводит в настоящем космогонические действия не только всякий раз, когда он «создает» что-либо («свой мир»,) т.е. обживает территорию, закладывает поселение, строит дом и т.п.), но и тогда, когда он желает обеспечить удачное царствование новому монарху, или когда ему нужно спасти погибающий урожай, или выиграть войну, или совершить морскую экспедицию и т. п. Но особую роль ритуальная декламация космогонического мифа играет во врачевании, когда целью является регенерация человеческого существа. На островах Фиджи церемония приведения к власти нового монарха называется «Сотворением Мира»; тот же ритуал повторяется, когда необходимо спасти погибающий урожай. Но, пожалуй, самое полное ритуальное применение космогонического мифа мы встречаем в Полинезии. Слова, которые произнес Ио in illo tempore для сотворения Мира, стали ритуальными формулами. Люди повторяют их во многих случаях: для излечивания бесплодия женщины, врачевания больных (как болезней тела, так и души), подготовки к войне; но кроме того, и в час смерти, а также в поисках поэтического вдохновения).

Время начала реальности, т. е. Время первого появления, имеет значимость и функцию примера, поэтому человек стремится периодически восстановить его в настоящем с помощью соответствующих обрядов. Но «первое проявление» некой реальности равнозначно ее сотворению Божествами или Полубогами. Вновь приобрести Время начала предполагает, следовательно, ритуально повторить созидательные действия богов. Периодическое воспроизведение в настоящем созидательных действий, совершенных Божествами in illo tempore, и составляет священный календарь — свод праздников. Любой праздник всегда разворачивается в начальном времени. Именно восстановление начального и священного времени и отличает поведение человека во время праздника, от его поведения до и после. Во многих случаях во время праздника люди совершают те же поступки, что и в обычные периоды жизни, но религиозный человек верит, что в праздник он живет в другом Времени, что он смог обрести мифическое illud tempu.

Итак, топика психологии и социологии глубин заключается в открытии дополнительного этажа человеческой культуры, человеческого измерения. Как проявляется этот дополнительный этаж? Сначала его заметили психиатры и психологи: Фрейд, Юнг, Адлер. Оказывается, что в тот момент, когда психическая жизнь человеческого существа начинает протекать слишком бурно или, наоборот, ментальный уровень (то, что закрывает от нас бессознательное — то есть наше сознание, наш разум) понижается, обнаруживается гигантский остов коллективного бессознательного.

Коллективное бессознательное не является случайным набором бессвязных форм, остатков рациональных, недодуманных мыслей, а имеет автономную географию, свою структуру. Оно населено особыми сущностями, в нем есть специфические маршруты, образы, архетипы, которые друг с другом, например, никак не сочетаются или, наоборот, прекрасно сочетаются и влекут появление друг друга. Есть вторая логика, которая явно дает о себе знать в случае такого рода явлений, как искусственное или естественное, временное или постоянное (но это уже у хронически больных) понижение ментального уровня, или самая простая вещь — человеческое сновидение. Когда человек засыпает, у него понижается ментальный уровень. Он перестает осуществлять рациональные умозаключения и расслабляется. В этот момент он постепенно соскальзывает в сферу нижнего этажа. И то, что происходит с людьми во сне, при внимательном исследовании социологов и психологов глубин, оказывается, имеет глубочайшее обоснование, имеет собственную логику, ритмику, систему кодов, фундаментально отличающуюся от того дневного сознания и от тех культурных, социальных, политических, экономических и рациональных моделей, которыми мы руководствуемся, находясь в трезвом, дневном, сознании. Уже в пьяном или не в дневном сознании, немножко не нормальном сознании начинает обнажаться пространство коллективного бессознательного.

Это коллективное бессознательное активно изучалось Юнгом, который написал об этом десятки книг. Психоаналитическая традиция, во фрейдовском варианте воспринявшая коллективное бессознательное упрощенно и индивидуально, тем не менее предлагала толковать с помощью тех или иных вытесненных комплексов содержание человеческой культуры вообще. Юнг продолжил и систематизировал это, возвел в статус систематизированного научного знания.

Новая топика в самых разных школах начала обосновываться с начала XX века. К середине XX века сновидческий взгляд на гуманитарные, культурные проблемы стал активно распространяться, хотя часть ученых и продолжала руководствоваться чисто рациональными объяснениями. До какого-то момента такой подход оставался маргинальным: в XIX веке верили только в прогресс и обращали внимание лишь на верхний этаж, нижний элемент помещая в прошлом.

В чем заключалась специфика открытия измерения глубины и какая разница между двухэтажной топикой научного исследования и плоскостной идеей прогресса? В том, что здесь вскрывается синхронизм вертикальной оси, по мере развития чего-то, что-то остается точно таким же неизменным, и его можно найти там же, где его оставили. А что-то действительно необратимо меняется, но меняется только на уровне сознания и остается неизменным на уровне бессознательного.

Обычная топика, предшествовавшая психологии глубин и социологии глубин, помещала мифологический комплекс в далекие времена. Считалось, что изначально были приматы, потом дикари (примитивы), затем дикари перестали быть таковыми и стали цивилизованными людьми. И цивилизованный человек — это уже не дикарь, он был дикарем, но стал цивилизованным.

Здесь мы перейдем к изложению конструкции Жильбера Дюрана, назвавшего свое направление «глубинной социологией» или «социологией воображения». По сути дела, это описание той структуры мифа, в которой на
99% продолжает пребывать современное человечество. Если раньше миф рассматривался как то, что Леви-Брюль называл «пралогическим мышлением», то есть нелогическим, недологическим мышлением, то с точки зрения «социологии глубин», или «социологии воображения», само по себе человеческое мышление, современное и рациональное, является одним из изданий мифа.

Можно сказать, что для нашей топики сейчас будет полезно иметь дело с дробью «логос/мифос». Логос — это рациональная часть, мифос — иррациональная. Логос — рациональная структура. Он может быть у социального института или у индивидуального поведения в качестве их рациональной составляющей. А есть еще и мифологическая часть.

Так вот, современная наука, наука эпохи модерна, объясняла миф через логос. Логос был основой, а миф тем, что логос объяснял. Социология глубин объясняет, наоборот, логос через мифос, то есть считает логос одним из мифологических явлений. Соответственно, можно говорить о двух симметричных подходах. При этом важно, что социология глубин не отрицает объяснения мифоса через логос, а считает его очень полезным с точки зрения вскрытия мифологической структуры этого логоса.

Школа социолога Жильбера Дюрана связана с объяснением логоса, то есть рациональных аспектов человеческой деятельности, через так называемый иррациональный пласт, который тоже имеет свою логику, но другую, мифологическую логику, или мифологику. Надо учитывать, что термин «воображение» использован здесь потому, что в русском языке нет аналога французскому слову imaginaire, «имажинэр», которое означает не только воображаемое, но воображаемое, воображающее и сах процесс воображения, то есть субъект, объект и воображение одновременно. С точки зрения Жильбера Дюрана, «имажинэр» — это специфическая реальность человеческой души.

Классическая философия логоса считает, что есть две строго адекватные реальности: субъект и объект. По Платону, есть рассудок и есть чувственный мир, который лежит перед этим рассудком. Между рассудком и внешним, чувственным миром находится воображение. Это как раз и есть имажинэр. При этом, с точки зрения Платона, Аристотеля, Канта, Декарта и всей классической рациональной традиции западноевропейского логоса, имажинэр, воображаемое, есть не что иное, как искаженное представление об объекте, присущее субъекту. Есть реальность субъекта — рассудка, есть реальность объекта — внешнего мира, и между ними находится заведомо искаженный образ — воображение, который, по сути, лишен реальности и рационального — субъекта и чувственного — объекта. Социология воображения утверждает, что все не так. На самом деле, у человека есть только одно — имажинэр, миф, коллективное бессознательное, которое по своей внутренней, присущей имажинэру логике постулирует и создает представление об объекте и самое главное — представление о субъекте.

У Юнга в «аналитической психологии» (в «психологии глубин») это описано как процесс индивидуации. Коллективное бессознательное, которое по определенной логике порождает «эго», «я», может породить не одно «эго», а несколько. Клинически исследованные Юнгом случаи различных шизофрении, параной и иных психических заболеваний показывают, что человек часто слышит голоса, начинает называть себя разными именами, у него раздваивается сознание. Сегодня огромное число людей меняет имена — такой, возможно, эстетический жест косвенно свидетельствует о догадке про множественность «я». В современном мире все чаще и чаще происходит смена пола, это тоже идея игровой идентичности. Человеческий субъект не является единственным. Юнг говорил, что «я» может быть много, «я» — это только момент индивидуации коллективного бессознательного, временная стоянка, замерший миг.

Итак, основная идея социологии глубин заключается в следующем. Существует только промежуточная область — имажинэр, область мифа, область коллективного бессознательного, имеющая свою собственную логику и свою собственную топику, топику мифа. При определенных обстоятельствах из этой топики мифа в одном направлении, внутрь, порождается «эго» («я») через процесс индивидуации мифа, и человек начинает говорить о себе «я»: «я — Петя», «я — Вася», «я — Маша», хотя само имя тоже дано откуда-то «извне». Раньше имена брали в святцах, иногда родители именовали (в некоторых семьях часто до сих пор так делают) по мужской линии — в честь деда, по женской (реже) — в честь бабки. В этом присвоении имен вплоть до нашего времени сохранилась идея перевоплощений рода, движения сквозь род одной и той же инстанции — то есть длящейся сквозь поколения индивидуации. Поэтому так часто дед и внук во многих семьях имеют одинаковые имена. Это встречается и у русских, и у других народов, например, у чеченцев — традиционные циклы в семи поколениях там составляют основу рода.

Индивидуальность, человеческий субъект не является чем-то уникальным, он является продолжением определенной серии, рождающейся из имажинэр. Точно так же и объект. Кантовская философия утверждала, что «вещь в себе» обосновать невозможно. Нельзя доказать ее существование, поэтому речь идет только о неких презумпциях рассудка. Но Кант еще верил в наличие субъекта. В социологии имажинэра, социологии воображаемого, уже нет ни субъекта, ни объекта.

Имажинэр, с точки зрения Дюрана, это реакция человека на смерть. Ничего, кроме воображаемого и смерти, нет. Рассматривая смерть и время, через которое происходит и осуществляется смерть (потому что смерть есть не что иное, как время, а время в чистом виде, если оно не нагружено никакими событиями, есть не что иное, как приближение к смерти), воображение реагирует на время и смерть разным образом. Воображение есть ответ на смерть и на время. Развертываясь во времени как форма работы со временем, перед лицом смерти как определенного рода ответ на вызов смерти и на собственную конечность и смертность, человек создает не только культуру, произведения искусств, религии, но и свою жизнь. Жизнь есть не что иное, как развернутая структура воображения, воплощенная в культуру, в общество, в экономику, вполне определенным образом трактующая вызов смерти и времени, через которое эта смерть к нам приходит.

Из этих предпосылок структурируются так называемые «режимы воображаемого», которые составляют суть методологии социологии воображения, или социологии глубин, Жильбера Дюрана. Сейчас мы рассмотрим эти режимы.

Существует два режима и три группы архетипов, которые составляют карту воображаемого. Напомню, мы занимаемся сейчас только нижним этажом той топики, о которой мы говорили, — то есть структурой мифа, географией коллективного бессознательного.

Первый режим бессознательного называется «режимом диурна», что и по-латыни, и по-французски обозначает «дневной» — le diurne. Второй — режим ноктюрна (nocturne), это «ночной» режим. Эти два режима не совсем соответствуют той социальной топике, где был сверху разум, а снизу — бессознательное. Хотя определенные аналоги есть. Но тем не менее речь идет о двух режимах бессознательного или воображаемого (а значит, оба они соответствуют знаменателю нашей дроби «логос/мифос» и относятся к мифосу). Все мифы, все комплексы архетипов структурируются таким образом, что они принадлежат либо к режиму диурна, к дневному режиму, либо к режиму ноктюрна, ночному режиму.

Существует три группы (три семейства) архетипов, которые неравномерно распределяются между этими двумя режимами. Одна группа архетипов называется «героической». Героическая группа архетипов соответствует режиму диурна.

Есть еще две группы архетипов, которые Дюран называет «мистической» (а также «группой антифразы») и «драматической» (а также «синтетической»). Таким образом, к режиму ноктюрна принадлежат две группы архетипов: мистический и драматический. А к режиму диурна один — героический.

Все вместе они составляют полноту имажинэра. Таким образом, у имажинэра есть два режима, в одном режиме — одна группа архетипов, в другом режиме — две. Такова внутренняя топика, обобщающая таксономия бессознательного.

Согласно социологии глубин имажинэр устроен следующим образом. Имажинэр сам по себе есть не что иное, как ответ на смерть и время. Время и смерть выступают в социологии глубин, во-первых, как синонимы, а во-вторых, как нечто, лишенное какого бы то ни было содержания, как некая антитеза Имажинэру, потому что в момент смерти все прекращается, а время само по себе есть только чистое движение к смерти (то есть прекращению всего), приближающаяся к нам смерть. Не будучи заполненным воображением и его событиями, время есть ничто, в нем ничего нет, кроме простого приближения к концу.

Воображение реагирует на смерть и время двумя различными способами: дневным и ночным. Воображение хможет перед лицом смерти выплеснуть два глобальных типа мифов.

Первый тип мифов в режиме диурна называется героическим, он строго соответствует одной группе.

Главный смысл режима диурна — это противостояние смерти и времени лицом к лицу, представление о смерти/ времени как о враге, как об ином, как о том, с чем необходимо бороться, чему надо противостоять. Таким образом происходит демонизация смерти (смерть видится как чудовище) и противопоставление себя этой смерти. Это порождает дуалистические мифологические конструкции и сюжеты борьбы света и тьмы (евангельское «Свет зажегся во тьме, и тьма не объяла его»), противопоставление дня и ночи, богов и демонов, верха и низа, добра и зла и т. д. Все типы дуалистических мифов, которые называются также диайретическими (от греч. — разделение, различение), связаны с днем, потому что днем при свете мы можем различать вещи. Базовый инстинкт мифов режима диурна и мифологических конструкций, связанных с ними, — это самосознание имажинэра как отличного от смерти и от времени, и приписывание смерти и времени негативных образов.

Так рождается огромный тезаурус дуалистических мифов, предшествующих рациональной теологии. Например, древняя иранская религия является полностью дуалистической. Но дуалистические мифы глубже, чем религии, потому как они лежат в основе реакции на смерть определенного режима воображаемого.

В этих мифах происходит демонизация ночи, так называемый «нюктоморфизм». Времени и смерти приписывается самостоятельная враждебная идентичность. Также здесь возникает негативный териоморфизм, то есть представление о животных в качестве противников. Смерть приобретает лик животного, которое поглощает, грозит съесть.

С точки зрения имажинэра дракон является существом более реальным и реалистичным, чем реальные звери. Почему? Потому что он несет в себе представление обо всем том негативе, который воображение вкладывает в животных. Поэтому дракон имеет черты и птицы, и хищного зверя, и змеи, то есть всего, чего человек боится, а героический режим диурна — ненавидит и с чем он сражается. Поэтому сказки и легенды о драконах столь живучи: не потому, что они являются искусственным сложением каких-то отдельных элементов, но в глубинном режиме воображения дракон первичнее, чем те реальные существа, на которые он распадается с точки зрения здравого анализа.

В дуалистических мифах центральной фигурой выступает солнечный герой, ведущий битву со смертью и со временем. Такие мифы поляризуются по вертикальной оси. Любое представление о времени, как и само время, представляется абсолютным злом. Поэтому дуалистические мифы являются героическими, герой борется с врагом как со смертью/временем, и каждый враг героя есть иносказание для смерти/времени. Наиболее частые символы, доминирующие в режиме диурна, — это символы царского скипетра, шпаги (меча) и стрелы. Скипетр означает власть, шпага — разделение, стрела — направление воли. Меч разъединяет одно и другое, черное и белое, мужчину и женщину. А царский скипетр управляет народами.

На гравюре облачённый в доспехи христианский рыцарь, в узком ущелье, в сопровождении дьявола со свиным рылом и Смерти — верхом на коне. Смерть держит песочные часы, чтобы напомнить рыцарю о краткости его жизни и тщетности усилий. Дьявол следует по пятам, готовый воспользоваться каждой ошибкой. Но всадник двигается по ущелью игнорируя или не глядя на существ вокруг него. Рыцарь демонстрирует абсолютное презрение к опасности и сомнениям, что часто рассматривалось как символ чести и мужества.

Смерть, Дьявол, и пейзаж, всё изображено в мрачных тонах «Северного Возрождения». Оба персонажа угрожают рыцарю, который закован и защищён в прямом и переносном смысле в броню своей веры. Это, как считает большинство историков искусства связано с публикациями голландского гуманиста и богослова Эразма Роттердамского в «Руководстве христианского солдата» («Enchiridion militis Christiani»). Гравюру также нужно рассматривать с учётом слов Псалма 22:4:

Если я пойду и долиною смертной тени, не убоюсь зла, потому что Ты со мной; Твой жезл и Твой посох — они успокаивают меня.

Есть еще один термин, который относится к режиму диурна, — «катаморфизм», представление о мифах падения и мифах взлета. В режиме диурна мы видим доминацию вертикали. Если герой на этой вертикали не удерживается, он стремительно падает и, конечно, разбивается. Либо он должен взлететь. Падать и взлетать — две стороны одного и того же процесса. Режим диурна часто сопровождается ощущением головокружения — в нем ось вертикали сопровождается стремительностью, раскалывающей время.

Сюда же относится так называемый асценциональный миф (от лат. ascensio — восхождение, подъем), миф подъема и взлета, а также все сюжеты, связанные с полетом людей (Икар, Фаэтон и т. д.). Стремление человека летать, в том числе и построение летательных аппаратов, развитие ракетостроения, есть не что иное, как реализация гигантской энергии асценционального мифа, принадлежащего героическому режиму диурна.

Мифологи задаются вопросом: что первичнее в фигуре ангела — крылья, элементы птицы или что-то другое? Очень важно, что у бога Гермеса крылья изображались на лодыжках, а не за спиной и были маленькими. С рациональной точки зрения такие крылья не могли бы его поднять, поэтому крылья, особенно связанные с ногами, показывают, что речь идет о чистой идее асценциональности, то есть о персонификации мифа подъема. И рационализация крыльев появилась на позднем этапе.

С точки зрения мифа сначала был подъем, отталкивание от земли пяткой, чтобы взмыть в воздух, потом Гермес и его крылышки на голенях, потом ангелы и только потом птицы. И птицы по отношению к этому фундаментальному дуалистическому мифу занимают человеческое сознание лишь на десятом уровне. Изначально речь идет о чистом подъеме или перспективе падения.

Основное акцензиональное «средство» – это крыло, лестница шамана или лестница зиккурата, которые, однако, являются лишь грубой заменой крыла. Эта естественная экстраполяция постуральной вертикализации – глубокая причина, которая лежит в основе легкости, с которой воспринимаются грезы воли, формально абсурдные, как стремление к уходу от действительности, а также к духовности. Стремление к вертикальности и к высшей ее форме приводит к вере в ее реализацию, а также к крайней легкости ее подтверждения и рационализации. Воображение продолжается в развитии постурального рефлекса тела.

..асцензиональные символы кажутся нам отмеченными заботой о восстановлении утраченной силы, жизненного тонуса, ослабленного падением. Это повторное завоевание, маскулинизация, проявляется тремя тесно связанными способами, которые соединены многими неоднозначными символами-посредниками: это может быть вознесение или стремление к вечности, к метафизическому пространству, вертикализации, символом этого процесса являются бетилы и священные горы (на самом деле, это самый распространенный символ). Можно сказать, что на данном этапе происходит завоевание метафизической и олимпийской власти. С другой стороны, это может проявиться в более ярких образах, подкрепленных символами крыла и стрелы. Затем воображение окрашивается аскетическим оттенком, который делает схему быстрого полета прототипом сублимации плоти и основным элементом медитации как способа достижения состояния чистоты. Ангел является крайним эвфемизмом, почти антифразой сексуальности. Наконец, отвоеванная вновь сила совершает переориентацию этих образов в сторону маскулинизации: небесное или земное царство правителя-судьи, жреца или воина, фаллические символы, образы головы и рога, символы правления и власти, а также символы, чья магическая роль объясняет процессы взаимного обращения знаков и слов. Но это возведенное к зениту воображение властно требует, как показал нам Элиаде, дополнительных образов света во всех возможных формах.

Такая вертикальная конструкция мифа предполагает иерархию и разделение на высших и нижних. То есть люди режима диурна в буквальном смысле «идут по головам». Они стремятся мгновенно вознестись до верхней точки лестницы, потому что внизу их ждет бездна. У них кружится голова от этой бездны, и поэтому они не могут занимать то социальное положение, которое занимают, и должны занимать высшее положение, иначе упадут. У них нет перспективы сохранить что-либо, потому что, сохраняя то, что есть, они пребывают во времени, а это — смерть, с которой в режиме диурна идет борьба.

Для режима диурна характерны аскетические практики, это более маскулинный (мускулиноидный) тип, хотя в этом режиме и женщины, например валькирии, приобретают героический характер, становятся воинствующими, потому что здесь доминирует именно режим, а не гендерное распределение. Аскеза, неприязнь к еде, неприязнь к женщинам, стремление максимального подъема, воли к власти и солнечной борьбы со смертью — основной дуалистический миф диурна.

Если посмотреть на русские сказки, на сказки народов мира, то множество сюжетов будет связано с мифом, главный архетип которого — битва с чудовищам. Чудовищем является сама смерть и время. Воин бьется с ним и проходит на пути к решающей битве различные испытания. Его задача состоит в том, чтобы обеспечить себе тотальное абсолютное бессмертие и безвременье.

Весь режим ноктюрна называется режимом эвфемизма. Эвфемизм — это представление о чем-то злом, дурном, вредном, опасном и страшном как о чем-то хорошем, милом, дружественном, добром, безопасном, притягательном. Это — занижение отрицательных качеств, или приличное название какого-то неприличного предмета. Мы даем «благую форму» какому-то негативному явлению и тем самым редуцируем его опасность, снимаем его негативность, заколдовываем дружелюбием то, что несет нам гибель и страдание. Режим ноктюрна является режимом эвфемизма, его главное свойство — это приписывание тому, что стоит на обратной стороне от имажинэра (воображения), позитивных качеств. Если угодно, это альянс со временем и со смертью. Точно так же, принадлежа к сущности имажинэра и боясь смерти и времени, как и в режиме диурна, человеческое воображение способно дать другой ответ на вызов смерти. От ужаса перед смертью воображение может сказать, что «это вовсе и не смерть и во времени ничего плохого нет»: мы просто живем и все. Это попытка приручения времени, доместикации («одомашнивания» ее), желание примириться с этой жуткой проблемой, которая порождает параноидальные дуалистические мифы, мифы воли к власти, мифы воинственности, мифы наделения всех, кто не согласен, качествами смерти, превращение частного конфликта в глобальный, абсолютный (как это происходит в режиме диурна). В режиме ноктюрна происходит нечто другое. Возникает идея замазать этот конфликт и придать смерти другой образ, например образ матери или образ убаюкивающей мягкой ночи, блаженства, приятного, легкого сна. Режим ноктюрна порождает совершенно другие мифы, мифы иного регистра.

Между собой мифы могут различаться по степени их фундахментальности эвфемизма и в режиме ноктюрна, что порождает две группы хмифов и архетипов, принадлежащих этому режиму: мистический и драматический, как называет их Жильбер Дюран.

Что такое мистический режим ноктюрна? Это когда воображение рисует полное тождество человека со смертью и со временем. Здесь осуществляется «мистическая» операция по утверждению не дуализма, а монизма — единства противоположностей. Человек (имажинэр) настолько боится дуальности, что делает вид, будто ее не существует, и, соответственно, доводя до конца эту логику, человек говорит: «Я не умираю, потому что я и есть смерть; и в принципе время не принесет мне вреда, потому что я и есть время». Представление о человеке как об определенной длительности, которое было у некоторых мистических сект, является классическим примером линии монизма. Речь идет о мистических практиках, — таких как «нирвана» в буддизме, «фана» (самопогашение) в суфизме, «кенозис» (самоумаление) в православии, — когда человек сознательно идет к стиранию собственной личности и стремится к исчезновению в непроницаемой тьме Божества («тьме превысшей света», по выражению православных монахов-исихастов).

Если дуалистический миф противопоставляет собственное, личностное начало смерти, то мистический режим, наоборот, сплавляет личное начало с тем, что ему угрожает, и тем самым каким-то образом избегает проблематики смерти (но не смерти самой). Хотя религиозные культы, основанные на режиме ноктюрна в его мистической версии, утверждают, что таким образом можно достичь прямого и полного бессмертия.

Есть традиционная культура, которая существует в рамках мистического режима ноктюрна: адвайта-ведантизм в Индии, основанный на принципе «не-дуальности». Адвайта-ведантийская традиция Индии утверждает, что все разделения, различения и противостояния, все виды двойственности, дуальности являются второстепенными и иллюзорными, а изначально и в высшей реальности существует нерасчленимое общее единство. Отсюда формула индуизма «атман есть брахман», то есть «я есть абсолют». Но под «абсолютом» имеется в виду противоположность «я», имажинэр гаснет в стихии абсолютной смерти высшего трансцендентного объекта. К сходной цели направлена вся логика буддийской религии.

Мифы мистического ноктюрна — это материнские мифы, мифы о Великой Матери. Смерть выступает в качестве доброй, мягкой женщины, которая убаюкивает и кормит. И то, чем она кормит, молоко, становится человеком, его «я». Самое приятное чувство новорожденного — это материнское молоко, которое усыпляет и одновременно дает эйфорию. При этом новый человек ничего еще не может делать, но он уже испытывает чувство восторга.

От матери и в матери накопившиеся нервные первичные младенческие импульсы снимаются: как только мать придет, погладит, покормит, перепеленает, новорожденное существо опять погружается в приятную дремоту. Это настолько привлекательные состояния, что в человеке начинает формироваться гигантский комплекс мифологии бессознательных сновидений, в которых преобладает материнский образ, откуда серия фигур божественных матерей в различных мифологиях и религиях.

Драматический режим ноктюрна является иным. Это тоже режим эвфемизма, но он не полностью отменяет дуальность, он включает ее в цикл. Если в режиме диурна основной символ — вертикаль, в мистическом режиме — горизонталь или вообще ничто, погасание, то в драматическом режиме противоположности заключаются в круг. Миф о возрождении, перевоплощении, о жизни и смерти, символизм гроба как материнской утробы, который засвидетельствован в древнейших культах, — все это свидетельствует о драматическом режиме ноктюрна, в рамках которого осуществляется циклическое преодоление смерти.

В режиме диурна время и смерть — это абсолютное зло. В мистическом режиме ноктюрна время и Смерть — это очень хорошо, потому что все это — мать, женский миф. А в драматическом режиме существует идея частичного преодоления. Мистические мифы абсолютно женские, а диурнические — абсолютно мужские, а драматические соответствуют брачным, или андрогинным, сюжетам, здесь есть и женские, и мужские черты. Мужские импульсы поднимают и влекут к верхней половине цикла, женские — тянут к земле, к мистическохму режихму. В результате происходит круговращение, циркуляция, ритмическая смена противоположностей, которые не конфликтуют друг с другом не на жизнь, а на смерть, но и не сливаются друг с другом до неразличения.

Тем не менее это режим эвфемизма, и поэтому он не демонизирует смерть и время, но пытается через понятие цикла и циклического времени включить и то и другое в общую конструкцию. По сути, это все равно именно эвфемизм, то есть называние жестких оппозиций по отношению к имажинэру, — смерти и времени, которые являются непреодолимыми для человека, — сглаженными именами. Например, русское слово «успение» обозначает «уснул». Не умер, но уснул. Уснул, а потом опять проснулся. В православии это относится только к Богородице.

В других религиях «умер» означает «переродился», «воплотился в другом». Это классический сценарий драматической мифологии, где существуют колеса, циклы, стихии, перевоплощения, переход одного к другому и, самое главное, — брак. Брак, брачные ритуалы, институт семьи построены на идее связи мужчины с женщиной. С одной стороны, двое соединяются в одно, но одновременно это соединение обратимо, временно, переменно. Мужчина и женщина остаются различными, снова разделяются. Драматическое противостояние мужского и женского через любовь, брак и одновременно через расставания, драмы, утраты.

В драматическом ноктюрне никогда нельзя точно сказать, в какой точке цикла мы находимся, потому что все точки этого цикла перетекают одна в другую. Циклы многомерны, поэтому если мы находимся на подъеме в одном цикле, то мы же одновременно где-то в другом находимся на спаде. Та же самая точка, циклы различные. Таким образом драматический ноктюрн порождает особое семейство архетипов и символов, особую систему сновидений —динамичную, ритмичную, эротичную.

Смысл различия между режимом диурна и режимом ноктюрна заключается в том, что режим диурна смерть и время ставит на противоположную от себя сторону, смотрит им в лицо и говорит, что это абсолютное зло. Таким образом, сам режим ноктюрна и стремление поступить как-то иначе, чем диурн, с проблемой смерти и времени, с точки зрения режима диурна попадает в категорию зла. Поэтому режим диурна, борясь со всеми видами смерти и времени, борется и с самим режимом ноктюрна. Это обстоятельство, согласно социологии глубин, составляет одну из главных причин психических расстройств и культурных, социальных дисфункций. Режим диурна выносит отрицательные вещи — смерть и время — по ту сторону от себя и наделяет их монструозными чертами. Режим дня выступает против ночи и, соответственно, против того, что находится внутри ночи. Все, что находится внутри ночи, для режима дня представляет собой абсолютное зло. Но совершенно не так все происходит с точки зрения ноктюрна. Мы, наверное, уже можем догадаться, что здесь нет прямой симметрии. Для режима диурна ночь — это враг. А для режима ноктюрна никакого врага принципиально нет. Он стремится либо релятивизировать в драматическом комплексе архетипов эту вражду, либо вообще снять ее в мистическом нутритивном (дигестивном) режиме. Между двумя типами архетипов, которые связаны, с одной стороны, с режимом диурна, обостряющим и разделяющим все, и, с другой стороны, с режимом ноктюрна, который, наоборот, стремится смерть и время либо релятивизировать, сделать относительными, либо от них укрыться через мимикрию и имитацию, возникает асимметрия. И вот здесь следует высказать одно важное соображение: ночь может существовать без дня. Ночь существует сама по себе, в ней не видно различений. Днем же все различия видны. Эта асимметрия чрезвычайно важна для того, чтобы понять структуру человеческого воображения, структуру культур, фольклора, религий, социальных, политических институтов и процессов любого масштаба — от глобальных до региональных и локальных.

Антифраза и уменьшительность
Одной из классических крайних фигур крайнего эвфемизма в риторике является фигура антифразы. Антифраза — это когда, например, человек увидит карлика и говорит: «Подрос ты здорово, продолжай в таком же духе и дальше». Вместо того чтобы назвать карлика карликом, он называет его некарликом. Или когда человека выгнали с работы, лишили зарплаты, оставили без средств к существованию, ему говорят: «Ну, тебе повезло, теперь ты заживешь!» Вот это антифраза. Она чаще всего используется иронически. Но в данном случае для социологии глубин неважно, почему мы называем карлика некарликом — из иронических побуждений или из каких-то других. Самый главный момент здесь в том, что в режиме эвфемизма, и особенно в режиме антифразы, происходит приручение отрицательных явлений. Режим ноктюрна еще характеризуется следующей стратегией — использованием операции уменьшения, «лилипутизации». Если в режиме диурна все приобретает гротескно огромные черты — великаны, небоскребы, то в режиме ноктюрна, напротив, все уменьшается. Это режим хматери, которая держит ребенка на руках. Миниатюризация предметов. Например, легенда о Мальчике-с-пальчике. Множество сюжетов, где фигурирует что-то совсем небольшое: мужичок-с-ноготок, грибок, сучок, стручок, горошинка, Дюймовочка и т. д., — характерный признак режима ноктюрна. Также к режиму ноктюрна принадлежат уменьшительно-ласкательные суффиксы — коробочка, человечек, Вовочка, Леночка и т. д. Если вы сталкиваетесь с навязчивым употреблением уменьшительно-ласкательных суффиксов, вы И1меете дело с режимом ноктюрна. И наоборот, если есть тенденция к преувеличению — чудище, человечище, волчище и т. д., это, как правило, верный признак диурна.

Бездна и чаша.
Для диурна также характерны образы, которые связаны с падением. Это падение как таковое, особенно падение в бездну, резко вниз, вдоль отвесной стены. Мы часто видим эту ситуацию в американских фильмах. Если вы обратите внимание, в русских фильмах очень редко кто-то куда-то несется, а тем более падает. А если вы посмотрите американские, в них обязательно кто-то да падает. Хоть раз. Либо что-то падает и бьется. Не так важно, что это или кто это, — в любом случае проявляет себя образ бессознательного. В русских фильмах, даже в сегодняшних «либеральных», очень редко предметы, а тем более люди, падают вниз, в пропасть, срываясь, скажем, с десятого этажа. А в американских все летят. Это признак катаморфности системы символов, которые работают в режиме диурна. В режиме диурна герой постоянно сталкивается с бездной. Он должен либо лететь, либо низвергнуться вниз. А вот в режиме эвфемизма бездна начинает выступать в форме чаши. Образ один и тот же. Ночь, женское начало, как иное, нежели мужчина (или субъект). Но диурн воспринимает это как гигантскую зияющую бездну (преувеличивая), а ноктюрн уменьшает бездну до чаши. Если кто-то кому-то дарит чашку, например, на день рождения или в качестве подарка к празднику, надо понимать, что вам дарят бездну, но бездну в режиме ноктюрна, бездну прирученную, бездну, которую ласково назвали «чашкой». То есть ее эвфемизировали вплоть до антифразы. То, что является объектом ужаса, ненависти и преодоления в режиме героического диурна, в режиме ноктюрна (в режиме царства матерей) представляет собой небольшие компактные предметы, которыми можно завладеть, поставить в шкаф, которые могут стать своими, и тем самым их острота и отчужденность, опасность и риск, в них заложенные, снижаются и испаряются.

Стокгольмский синдром.
Основные образы диурна — это падение, стрела, свет, восхождение, взлет, полет. Когда мы во сне летаем или стремительно взбираемся куда-то, это означает, что нас захватывают классические образы диурна. И напротив, в ноктюрне преобладает фигура женщины, матери, чувство комфорта, ощущение мягкости, ритмические колебания, образы воды и земли. Сюда же относятся смутные, едва различимые пейзажи и эвфемизация, уменьшение всех предметов до умаленных, безобидных, нейтральных явлений. Различие режимов четко фиксируется на отношении к врагам. Ноктюрн испытывает к врагам неуместные в ситуации «друг-враг» чувства. Безразличие, невнимательность, игнорирование, иногда неуместная жалость или даже становление на их сторону (предательство, коллаборационизм). Так называемый «стокгольмский синдром» — типичное проявление режима ноктюрна. «Стокгольмский синдром» — это ситуация, когда террористы захватывают заложников, а те в свою очередь начинают помогать террористам осуществлять их замысел. Отчасти это связано с тем, что в рамках диурна — то есть с ясным сознанием и прямолинейными чувствами — очень сложно вынести напряжение, когда человек становится заложником злой силы, превосходящей его по возможностям, способной сделать с ним все, что угодно. Для того чтобы смягчить это состояние, заложник переходит на сторону террористов, переключая диурн на ноктюрн.

Есть типичные психические явления, которые связаны с этими режимами. Они формируют, если говорить о патологических случаях, ряд специальных психиатрических диагнозов, которые могут быть разделены по модели «диурн-ноктюрн». Если говорить о здоровых людях — это просто определенные психологические склонности. Здесь очень важно обратить внимание на то, что, действуя в рамках режима диурна, человеческое существо разделяет окружающий мир и укрепляет собственную идентичность. То есть эго человека, его «я» становится все более и более крепким, а внешний мир все более и более разделяется на детали, фрагменты, части.

Укрепляя свою собственную идентичность, человек в рамках диурна расчленяет внешний мир, практически анатомирует его. Он видит все больше и больше различий вовне и все меньше и меньше — внутри. Человек становится волевым, эгоистичным, жестким, механистичным, рациональным. Это эгоизм не потребления, а навязывания, эгоизм власти. Диурн не тянет к себе (это как раз дело ноктюрна), но излучает волю и приказы вовне.

Люди диурна — люди активные. Самый яркий пример — воинская каста. Воинская каста традиционных обществ, особенно древних, представляла собой классические формы режима диурна. В частности, можно вспомнить Кухулина, героя кельтских преданий, который, когда бился с врагами, впадал в раж, ничего не видел перед собой, уничтожал все на своем пути. И для того чтобы его остановить, когда бой закончился, то сначала выводили женщин, чтобы он на них посмотрел, а потом окунали его в бочку, в воду (опять-таки режим ноктюрна). Постепенно героическое горение, властный воинственный жар сходили на нет. Вот это классический пример архетипа воина.

Диурн — это королевско-воинское направление, героический тип. Важно отметить, что с точки зрения психологического устройства человек режима диурна укрепляет свое «я» и разделяет внешний мир.

В режиме ноктюрна все происходит строго наоборот. Здесь происходит стремление связать внешний мир, начинает работать мистическая интуиция (поэтому называется мистическим режимом у Жильбера Дюрана). В режиме ноктюрна человек соединяет предметы внешнего мира, но при этом расчленяет собственное эго. Эго рассеивается по предметам, по вещам. Мир становится клейким, вязким, одно обязательно связывается с другим во внешнем мире. Человек становится на сторону объекта. Это развертывается в мифе, в психологии, в бытовом поведении, во снах, в языке. Внешний мир становится добрым, женским, обволакивающим, проблемы решаются заклинаниями, уговорами, часто способами «магическими», «волшебными», то есть сами собой. В основе — интуиция единства мира.

Если в режиме диурна мир раскалывается, а субъект консолидируется, то в режиме ноктюрна, наоборот, раскалывается, рассеивается субъект и склеивается мир. Он менее сконцентрирован на своем эго, менее рационален, менее эгоистичен. Он более готов как-то пойти навстречу другим, солидаризоваться с внешними импульсами, с компанией. Это очень социальное явление — режим ноктюрна, потому что здесь одно легко перетекает в другое. Мир соединен, человеческое «я» не слишком настаивает на себе, готово выслушать другого, готово встать на сторону другого, готово быть в каком-то смысле альтруистичным.

Эти два режима очень похожи на описание мужского и женского начал. В режиме диурна мы видим проявления мужских типов — воины, эгоисты, люди, сосредоточенные на самих себе, но расчленяющие, ломающие все вокруг. В режиме ноктюрна мы видим женскую, материнскую мягкость, понимание, любовь, интимность, деликатное и сочувственное вхождение в другого, в окружающий мир, в детей. Женщина носит ребенка в себе, поэтому у нее есть опыт того, как другое существо находится внутри нее, едино с ней.

Дальше мы сталкиваемся с довольно неожиданным и интересным обстоятельством. Когда социологи и психологи (в частности, однофамилец Жильбера Дюрана — Ив Дюран) стали статистически изучать структуры воображения реальных (анатомических, физиологических) мужчин и женщин, обнаружилось, что прямой связи между режимами бессознательного и полом человека, которого тестировали, не обнаружили. Оказалось, что эти образы живут сами по себе. Они пребывают в бессознательном, предопределяясь не столько полом, сколько некой внутренней логикой связи определенных символов, установок, мифологических траекторий. Мы могли ожидать, что в тесте измерения архетипических параметров женщины будут отвечать образами уменьшенными, смягченными, смазанными, расплывчатыми, гладкими (ноктюрн), а мужчины — резкими, изломанными, гигантскими, конфликтными (диурн). Но огромная работа, проводимая в течение сорока лет исследователями имажинэра, показала, что никакой связи между архетипами и полом нет. Образы, архетипы и режимы имеют половой характер, но к реальным полам они относятся произвольно. Это привело социологов глубин к нескольким важным выводам.

Во-первых, между этими режимами могут быть переключения. В некоторых случаях мужчины, равно как и женщины, действуют то в режиме диурна, то в режиме ноктюрна. Режим не связывается раз и навсегда ни с полом, ни с личностью. Он связан только в рамках совокупности символов, архетипов, образов и соответствующих им импульсов бессознательного. Во-вторых, сплошь и рядом именно женщины, которые социально и культурно в условиях фактического патриархата живут в режиме ноктюрна, куда их помещает социум, внутри себя носят гораздо больше героического и даже культивируют это героическое, нежели можно было бы подумать. Эта компенсаторика существенно выравнивает статистику соотношений мифологического пола и пола физиологического. И наконец, симметричное явление можно заметить при тщательном психоанализе мужчин — многим из них чрезвычайно трудно носить социальную маску воина, и их психика тяготеет к женским архетипам. Изменение общественной морали и смягчение отношений к гомосексуалистам позволяет все большему числу мужчин признать открыто свою нетрадиционную ориентацию (то есть свой ноктюрн). В американской социологии публичное признание себя гомосексуалистом называется специальным термином «coming out».
Феминоиды и мускулиноиды Чтобы корректно и систематически описать эту рассогласованность, социология глубин вводит два понятия — «феминоид» и «мускулиноид». Мускулиноид — это не физиологический мужчина, а феминоид — это не физиологическая женщина. Феминоид — это женоподобная совокупность образов и знаков, это ноктюрн в его автономном состоянии, пространство и время невест и матерей, собранное в одном сконцентрированном выражении. Мускулиноид — это аналогичная, но только мужеподобная совокупность.

Мускулиноиды и феминоиды как типы или как регистры бессознательного распределяются по реальным полам в очень сложном соотношении. Мы не говорим, что это происходит вопреки полу. Мы не говорим также, что это происходит произвольно. С одной стороны, есть определенные закономерности распределения типов, которые характеризуют структуры бессознательного, структуры мифологических заданностей в связи с культурой, социальностью, историей, религией, этносом и т. д. Однако, с другой стороны, атрибуции феминоидов и мускулиноидов к физиологическому полу в разных социокультурных средах варьируются. Безусловно, какая-то взаимосвязь в этой системе определенно наличествует, но на сегодняшний момент исчерпывающих данных, которые могли бы выстроить однозначную статистическую модель этих соответствий, нет. Совершенно ясно лишь одно: пол мифологический и пол физиологический не являются автоматически тождественными практически ни в одной современной социокультурной общности.

Пока мы разобрали, как действуют режимы диурна и ноктюрна в относительно здоровом, нормальном существе. Но болезненная гипертрофия каждой из этих архетипических групп несет в себе психическое заболевание вполне определенного свойства.

Переразвитый режим диурна в мягкой, но уже патологической стадии влечет за собой неврозы. Так дуалистическое стремление подавляет ночные регионы бессознательного, которые атакуют сознание снизу, провоцируют невротические синдромы — обсессии, истерии и т. д. По Юнгу, с неврозом еще можно совладать, так как рациональные ментальные системы функционируют в полную силу и способны справиться с импульсами из бессознательного. В тяжелой форме гипертрофия диурна дает паранойю.

Склонность героического мифа рассекать объекты внешнего мира, разделять их проецируется на все вокруг вплоть до внутренних состояний, и параноик опускается со своим сверхконсолидированным эго вглубь психики, где начинает вести себя по законам дня, хотя давно уже вступают в силу законы ночи. Больной начинает разделять и расчленять все окружающее (внутреннее и внешнее), вплоть до маньяков, которые расчленяют тела.

Есть нормативный, нормальный диурн, а есть патологический. Не случайно воины любят войну, ищут стычки, битвы, драки, дуэли. Архетип воина принадлежит к диурну. В здоровом случае, как правило, воин, военный — это нормальный человек, который просто тяготеет к стихии войны. В патологическом случае мы имеем садиста, маньяка, изверга, тяготеющего к убийствам, насилию, издевательству, пыткам, получающего удовлетворение от терзания чужой плоти, вскрытия, расчленения. Но архетип один и тот же, это архетип разделения, режущего меча.

Ноктюрн и шизофрения

В патологических формах режима ноктюрна, напротив, преобладают различные формы шизофрении, когда у человека распадается «я» и появляются несколько «я», они рассеиваются, дробятся, разбегаются, а мир, напротив, склеивается, связывается. Это ясно видно у эпилептиков. Перед припадком страдающие этой болезнью не могут произнести ни слова, они не могут разделить слоги и звуки. Семейство шизофрении и эпилепсии принадлежит режиму ноктюрна, а семейство параной и в более легкой форме неврозов суть патологии режима диурна.